Я вышел на улицу, постоял, раздумывая, куда бы мне податься в последний вечер.

Стоял, думал-думал, пока не понял, что идти мне некуда. У входа в метро, несмотря на дождь, ждали своих девушек молодые люди с грустными осенними букетами. А самим им было весело, они так много ждали от сегодняшнего вечера! Где-то в парке играла негромко музыка, шаркали шинами по лужам такси. Неоновые огни отсвечивали в низких облаках, и облака от этих огней были красные, угрожающие.

Я дошел до почтового отделения, взял бланк телеграммы и написал:

Девушка-телеграфистка посмотрела мельком бланк.

— Ругаться по телеграфу нельзя, — сказала она.

— А я и не ругаюсь.

— Вы написали «все к чертям».

— Разве? Это я про плохих людей.

— Я их не знаю, и все равно нельзя.

— Я их тоже не знаю, — покачал я головой. Девушка взглянула на меня, как на сумасшедшего. Я взял из ее рук бланк и почти все вычеркнул. Осталось:

— С вас пятьдесят пять копеек.

— За любовные послания надо брать дороже. Как за «молнии»…

Рига

Лист дела 54

Я открыл глаза и снова зажмурил веки, подумав, что сон все еще продолжается. Потом приоткрыл один глаз. На нижней полке сидел поп. Ну да, самый обычный священник — в черной рясе, с красивыми длинными волосами и серебряным наперсным крестом.

Поп взглянул на меня и, увидев мой приоткрытый глаз, заулыбался:

— Крепкий сон — признак чистой совести и нормальной физиологии, — весело сказал он. — Когда я сел в Ржеве, вы уже сладко почивали.

Я пробурчал ехидно:

— А разве церковь признает физиологию?

Священник улыбался добродушно-снисходительно:

— Мой друг, у вас на лице написано, что сейчас вы спросите меня, почем опиум для народа и почему факты из Бытия не соответствуют фактам из Экклесиаста.

Это меня рассмешило, но все равно я настроился к нему враждебно. Потому что есть такая примета: если встретил попа — дороги не будет. А в плохие приметы я не то чтобы верю, но отношусь к ним с опаской. Тем более что мне очень нужна была хорошая дорога. Обязательно. Поэтому я промолчал. И потрогал задний карман — на месте ли пистолет. Черт их знает, этих попов — темные люди, обманом живут. И лицо у меня при этом, наверное, было злобно-глупым.

Потому что он сказал:

— К людям надо добро относиться, с верой и они возвращают добро и веру сторицей, — и стал прихлебывать из стакана горячий чай.

Свесив сверху голову, я задиристо спросил:

— По-вашему выходит, что люди только у вас могут получить добро и веру. Так, что ли?

— Это слишком вольное толкование моих слов. Безразлично, где человек может получить добро и веру — в храме господнем или в агитпункте. Важно, чтобы получил и с благостью употребил.

— Ну, эти сказки я слышал, — махнул я рукой. — Добро и вера — не бакалейные товары и где попало их не получишь.

— Между прочим, и бакалею где попало не получишь, — сказал поп.

— Чего, чего? — я стремительно привстал на полке и ударился затылком о потолок.

Священник еле заметно ухмыльнулся и снова кивнул:

— Да-да. Рис в керосиновой лавке не получишь. А если получишь, то рис будет с запашком.

Потирая охотно набухавшую шишку, я торжественно воздел руку:

— Вот именно! Добро и вера с душком — кому они нужны?

Священник пожал плечами:

— Есть же общечеловеческие представления о добре. О добре без запаха. Потому что человек вообще добр. И сказано в Писании: «Зло сердца, человеческого от юности его».

Спор был какой-то бессмысленный, без точных позиций. Да и понимаем мы с ним все по-разному. Мне стало досадно, что поп, как в теплой ванне, купается и струях.своего альтруизма, а я, получается, какой-то бес злобный, нелюдь. И я сказал:

— Чтобы рассуждать о добре, надо узнать полную меру зла. Вы ведь грехи людские созерцаете и отпускаете. Вам-то что — не жалко. А мне за них карать приходится, если есть состав преступления. Потому что я считаю, если один другого ударил по левой щеке, то не надо подставлять правую, а надо дать хулигану два года. А вам ведь не жалко, если он врежет ближнему своему по правой и добавит еще ногой по заднице, то есть, прошу прощения, по чреслам. Первому вы грех отпустите, а второго утешите. Поэтому вы — добрый, а я — злой. Вот и получается — у вас десять заповедей, а у меня — уголовный кодекс.

— Хм, у вас же есть это, как его, моральный кодекс…

— Да, есть. У нас есть — и подчеркнул «у нас». — Но он адресован людям по-настоящему добрым или тем, которые еще могут стать добрыми. А есть среди людей такие, что их уже ничем не убедишь и никак не перевоспитаешь. Вот они-то, а не какой-то мифический диавол, и есть враги человеческие. И уж, конечно, мы им пощады не даем.

— Как я понимаю, вы, молодой человек, — юриспрудент?

Я кивнул, усмехнувшись про себя: «Сашку Савельева буду теперь называть юриспрудентом». Поп грустно посмотрел на меня:

— Характер работы в известной мере ожесточил вас против людей…

— Опять двадцать пять! Да почему же против людей?!

— Потому что только Всевышний может понять и простить человеческие прегрешения, ибо сам есть источник доброты!

— Враки! — взбеленился я. — Человек! Человек — источник доброты! Поэтому для человека нетерпимо, когда доброту и веру топчут в грязь и кровь…

Поезд подходил к Риге.

Господи, неужели я действительно ожесточился против людей?..

В помещении дежурной части седьмого отделения милиции было тихо, лишь в открытую форточку окна врывался частый монотонный шепот дождя да из ленинской комнаты доносилась фраза песни, которую кто-то разучивал на аккордеоне: «Пусть всегда будет солнце… Пусть всегда будет… Пусть всегда…».

Дежурный внимательно смотрел на меня, прижмурив один глаз, и я не мог понять, слушает он меня или аккордеон. Был он невозмутимо спокоен, чрезвычайно толст, и казалось, будто китель не лопается на нем только потому, что дежурный никогда не двигается с места.

— Помните? — спросил я нетерпеливо.

— Помню, — кивнул дежурный и, наклонив голову, прислушался к аккордеону. — Снова наврал. Эх, артисты…

Аккордеонист старался изо всех сил. «Пусть всегда будет…»

Дежурный с неожиданной легкостью поднялся, подошел к шкафу, присел около него на корточки и мгновенно, как фокусник, выдернул из пачки бумаг тощенькую желтую папочку.

— Она, — сказал он флегматично. — Здесь будете смотреть или…

Но я, облокотившись о барьер, уже раскрыл обложку…

Лист дела 55

Дебошир Иванов вошел в кабинет боком, сел на край стула, с ожесточением мял в руках свою шляпу и вообще был очень мало похож на драчуна и скандалиста.

— Все водка проклятая, — сказал он огорченно. — На работе стыдуха жуткая, жена чуть из дома не выгнала…

— Но теперь-то небось зарок дали? — усмехнулся я. Иванов прижал шляпу к груди, как спортивный кубок.

— Да чтоб я теперь!..

— Вы в районном Медпросвете попросите пару муляжей, — сказал я сочувственно.

— Каких муляжей? — удивился Иванов.

— Из папье-маше: печень здорового человека и печень алкоголика. Тоже очень помогает.